Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова

Словом, Ирена совсем не жалеет, что ей приходится тратить дополнительное время на исправление ошибок Григория Ивановича. Зато она всегда, когда надо, может уйти пораньше с работы, случилось и раз опоздать. Как-то даже отпросилась на весь день съездить в областной город.

Она намеренно не стала читать письмо сына, чтобы успеть перепечатать хоть полдоклада, а то расстроится опять, будет не сосредоточиться.

Работалось трудно: как-никак — пленум, и надо было подолгу думать, чтоб облечь неглупые мысли Григория Ивановича в грамотную форму.

И тут в дверь заглянула колхозница.

Еще не старая, одетая, как и большинство деревенских женщин в эту военную пору, в ватник, подпоясанная ремнем, в резиновых сапогах. На голове полушалок, видно в сундуке хранит на праздничный день: складки слежались так — ввек не разгладишь.

Вошла, и сразу запахло коровником.

— Доярка? — спросила Ирена.

— Ну! — сказала женщина. — Парься не парься — все одно узнают.

— Если вы к председателю, то его сегодня не будет.

— Да не знаю, к кому я. Сказали тамотка, внизу, — наверх идтить, и пошла наверх.

— А что у вас такое?

— Мальчонку в приют устроить надоть, а его не берут. Мать, говорят, есть. А какая там мать — родила и уехала незнамо куда.

— А вы кто ребенку будете?

— Я-то? Бабка я ему.

— Отец жив?

— Какой отец! Приехал на побывку, обрюхатил сразу троих, и прощевайте. Хоть бы там его убило, прости господи. Сколько горя, проклятый, людям принес!

— Фронтовик?

— А кто же еще? В руку ранетый был. Хоть бы в другое место кобеля.

— Ну и девушки ваши, видать, хороши, — недружелюбно сказала Ирена. У нее перед глазами возникла утренняя гостья. — Уж наверно, не насильно было.

— Кто ж говорит, что насильно. Только все равно кобель. Понятие на что ему дано? Девки-то живые, не чурки, иссохли без парней, что их задорить было? Любка моя как узнала, что обрюхатела, — в петлю полезла, едва отходили. А Евдокее-продавщице мать кипятком в морду плеснула. Ходит теперь девка с бельмом на глазу. Во как его гостеваньице-то обошлось. А теперь у нас в деревне три Колькиных сына. Один за другим так и повыскакивали на свет божий. Чем они, безвинные, виноваты? А народ смеется. И всю жизнь смеяться над ними будут, хоть беги с родного места. Навроде Любки моей.

В другой раз, может, и Ирене показалась бы забавной подобная ситуация, но сегодня ей было не до смеха.

— Ну хорошо, почему вы все-таки хотите ребенка в детский дом? Отца нет, но есть мать, бабка…

— Какая мать? Говорю, сбежала Любка, в город сбежала. А у меня самой их четверо, и мужик неизвестно, жив ай нет, второй месяц письма не ходют.

— Там, где четверо, всегда и пятого прокормить можно, — заправляя в каретку бумагу, сказала Ирена. О чем еще говорить. Все только ходят, просят, никто не придет помочь чего-нибудь, всем дай, дай.

Но женщина не уходила.

— Прокормить-то, может, и прокормим, не о том я, а смотреть за ним кто будет? Мои-то уж школьники, слава богу, а этот… Как на ферму идтить, я его за ногу к столу привязываю, и ползает один по избе. Весь обмарается, холодный… А тут ведь что получилось: ползал он, ползал, да и прикрутился к столу, к ножке, значит. Приходит Надька с занятий, а он уж и синий, и голоса нету кричать.

Женщина стала утирать концом головного платка слезы, которые катились у нее сами собой, легко, как течет вода из переполненной посудины.

— Скотине и то лучше: пригляд за ней.

Ирена представила себе этого ребенка, и ей стало не по себе.

— Где вы живете?

— В Трускове, — заторопилась женщина. — У нас все Трусковы. Так я Клавдея Степанна.

Ирена сняла трубку:

— Зина, райздрав.

Клавдия Степановна покачала головой:

— Была я тамотка. Больно гордые там сидят. Сказали: не положено при сродственниках, и слушать ничего не хочут. А того не поймут, что при сродственниках бывает хуже, чем в сиротстве.

Заведующая райздравом была надменного нрава женщина, и разговаривать с ней, после того как она уже раз отказала, было бесполезно. Ирена положила трубку.

— Поезжайте домой. Я потом попробую что-нибудь узнать.

— Это что ж, мне идтить? — безнадежно спросила женщина.

— Конечно. С кем ребенок остался?

— Надьку в школу не пустила. А на ферме с бабами договорилась, подоят коров моих. Только Рыжка, гляди, не дастся — своенравная. Я уж сольцы для нее там оставила.

— Сколько ребенку — год, меньше? — прервала ее Ирена. Очень интересно про ее коров слушать, неужели не соображает. Да и дух от нее… Ирена встала, открыла форточку.

— Десятый месяц пошел, а ни одного зубка во рту нету.

После ее ухода Ирена никак не могла включиться в работу. Не одно, так другое сегодня сваливается. Этот ребенок! Так и видит его. Сумела же бабка нарисовать картинку!..

Она закурила. Прошла к дверям и закрыла их на ключ. Не хотелось, чтобы застали ее за этим занятием. Курила она в очень редких случаях, и слава курящей женщины ее совсем не устраивала.

Как хорошо, что сегодня неприемный день и что нет Григория Ивановича.

Она вытащила из сумочки письмо, расправила его, несколько раз проведя по нему рукою, и стала читать.

Ирена сложила письмо и неспокойно задумалась. Правильно ли она поступила? То есть по сути правильно, но… Неужели трудно было взять себя в руки, спокойно, с достоинством поговорить с этой особой. Она не попыталась даже выяснить, насколько Женя привязан к ней. Вообще ничего не узнала. Даже то, что он, по-видимому, был контужен, она не знала и не сумела узнать. Кто бы мог лучше рассказать, чем эта Августа, о его жизни, вообще обо всем. Буквально обо